Мысли, снова мысли, после возвращения из Петербурга 2 недели назад (о чём, разумеется, надо было бы написать, но теперь уж, вероятно, этого не случится до следующей поездки) они не оставляют меня в покое...
7 июля в Петербурге отмечали День Достоевского, в алчной и пыльной столице ничего подобного, конечно же, нет, и попытки организовать что-либо схожее привели бы к ожидаемому провалу. По сему решила устроить себе свой День Достоевского с рулеткой и куртизанками и отметить его если уж не перечитыванием чего-либо из произведений Классика, то хотя бы просмотром какой-нибудь экранизации. Посмотрев рейтинги на "кинопоиске", скачала 10 серий "Идиота" 2003 года. Признаюсь, экранизация приятно удивила... и заставила вспомнить несколько моментов, ради которых, в общем-то, и создаётся этот пост. Они ещё и раньше тронули меня до глубины души, но в виду крайней близости затрагиваемых в них проблем к моему нынешнему состоянию, пребываю в стадии переосмысления происходящего... сначала думала назвать это "унынием", но нет... душа полна чёрного энтузиазма, хочется совершить какую-то грандиозную глупость, вот так внезапно, на пустом месте, бросить всё и уехать в тот же самый Петербург, в конце концов хотя бы в тамошний филиал нашей унылой компании меня точно возьмут, другой вопрос нужно ли мне это... Мысль о том, что мне рано или поздно надоест даже этот чудесный город, вызывает злость на саму себя, я ведь знаю наверняка, что именно так и будет, "лучшее- враг хорошего", как говорится. Но здесь и сейчас, я чувствую себя ещё хуже.... Так, нить рассуждений начала теряеться, пора передавать слово Фёдору Михайловичу....

1. Монолог князя в доме у Епанчиных (сцена замечательно снята в фильме, поэтому вешаю ссыль с ютуба)


2. Из "Объяснения" Ипполита (а на ютубе этого нет)Из "Объяснения" Иполита (а на ютубе этого нет)
...Удивляюсь теперь, каким образом я мог жить целые шесть месяцев без этого "убеждения"! Я положительно знал, что у меня чахотка, и неизлечимая; я не обманывал себя и понимал дело ясно. Но чем яснее я его понимал, тем судорожнее мне хотелось жить; я цеплялся за жизнь и хотел жить во что бы то ни стало. Согласен, что я мог тогда злиться на темный и глухой жребий, распорядившийся раздавить меня как муху и, конечно, не зная зачем; но зачем же я не кончил одною злостью? Зачем я действительно начинал жить, зная, что мне уже нельзя начинать; пробовал, зная, что мне уже нечего пробовать? А между тем я даже книги не мог прочесть и перестал читать: к чему читать, к чему узнавать на шесть месяцев? Эта мысль заставляла меня не раз бросать книгу....
... Я до того вникал во все мелочи, интересовался всякими слухами, что, кажется, сделался сплетником. Я не понимал, например, как эти люди, имея столько жизни, не умеют сделаться богачами (впрочем, не понимаю и теперь). Я знал одного бедняка, про которого мне потом рассказывали, что он умер с голоду, и, помню, это вывело меня из себя: если бы можно было этого бедняка оживить, я бы, кажется, казнил его. Мне иногда становилось легче на целые недели, и я мог выходить на улицу; но улица стала наконец производить во мне такое озлобление, что я по целым дням нарочно сидел взаперти, хотя и мог выходить, как и все. Я не мог выносить этого шныряющего, суетящегося, вечно озабоченного, угрюмого и встревоженного народа, который сновал около меня по тротуарам. К чему их вечная печаль, вечная их тревога и суета; вечная угрюмая злость их (потому что они злы, злы, злы)? Кто виноват, что они несчастны и не умеют жить, имея впереди по шестидесяти лет жизни? Зачем Зарницын допустил себя умереть с голоду, имея у себя шестьдесят лет впереди? И каждый-то показывает свое рубище, свои рабочие руки, злится и кричит: "Мы работаем как волы, мы трудимся, мы голодны как собаки и бедны! Другие не работают и не трудятся, а они богаты!" (Вечный припев!). Рядом с ними бегает и суетится с утра до ночи какой-нибудь несчастный сморчок "из благородных", Иван Фомич Суриков, -- в нашем доме, над нами живет, -- вечно с продранными локтями, с обсыпавшимися пуговицами, у разных людей на посылках, по чьим-нибудь поручениям, да еще с утра до ночи. Разговоритесь с ним: "Беден, нищ и убог, умерла жена, лекарства купить было не на что, а зимой заморозили ребенка; старшая дочь на содержанье пошла..." -- вечно хнычет, вечно плачется! О, никакой, никакой во мне не было жалости к этим дуракам, ни теперь, ни прежде, -- я с гордостью это говорю! Зачем же он сам не Ротшильд? Кто виноват, что у него нет миллионов, как у Ротшильда, что у него нет горы золотых империалов и наполеондоров, такой горы, такой точно высокой горы, как на масленице под балаганами! Коли он живет, стало быть, всё в его власти! Кто виноват, что он этого не понимает?
О, теперь мне уже всё равно, теперь уже мне некогда злиться, но тогда, тогда, повторяю, я буквально грыз по ночам мою подушку и рвал мое одеяло от бешенства. О, как я мечтал тогда, как желал, как нарочно желал, чтобы меня, восемнадцатилетнего, едва одетого, едва прикрытого, выгнали вдруг на улицу и оставили совершенно одного, без квартиры, без работы, без куска хлеба, без родственников, без единого знакомого человека в огромнейшем городе, голодного, прибитого (тем лучше!), но здорового, и тут-то бы я показал...
...Я объявляю, что читатель мой ошибется и что убеждение мое совершенно независимо от моего смертного приговора. Спросите, спросите их только, как они все, сплошь до единого, понимают, в чем счастье? О, будьте уверены, что Колумб был счастлив не тогда, когда открыл Америку, а когда открывал ее; будьте уверены, что самый высокий момент его счастья был, может быть, ровно за три дня до открытия Нового Света, когда бунтующий экипаж в отчаянии чуть не поворотил корабля в Европу, назад! Не в Новом Свете тут дело, хотя бы он провалился. Колумб помер, почти не видав его и, в сущности, не зная, что он открыл. Дело в жизни, в одной жизни, -- в открывании ее, беспрерывном и вечном, а совсем не в открытии!...